История раннего христианства
| Изображение:Feather 150 transparent.png | Эта статья или раздел нуждается в переработке. Пожалуйста, улучшите её в соответствии с правилами написания статей. |
| Эту статью следует викифицировать. Пожалуйста, оформите её согласно общим правилам и указаниям. |
Христиа́нство — всемирная религия, первая в настоящее время по числу последователей (превышает 1 млрд) и по культурно-историческому значению своему и принявших её народов, признающая себя откровением Единого в Троице Истинного Бога, Творца и Промыслителя вселенной, Спасителя и Освятителя людей.
Содержание |
Условия, встреченные евангельской проповедью в Иудее и Палестине. 
Христианская церковь признаёт откровение, принесённое Христом, за завершение религии, данной ещё Адаму в раю и затем возвещённой через Моисея и пророков еврейских. Такой взгляд не отрицает, однако, происхождения X. как X. в I веке нашей эры и не упраздняет исторического вопроса, какие условия нашла проповедь Христа и апостолов в еврейском народе при своём вступлении в жизнь человечества. «Когда наступило исполнение времени, послал Бог Сына Своего, рождённого от женщины, бывшего под законом, да сущих под законом искупить, да сыноположение приимем» (Гал. гл. 4, ст. 4). Таким образом, церковь принимает, что Спаситель явился тогда, когда и в еврействе, и во всем мире окончено было приготовление людей к Его принятию.
Историческую иллюстрацию к этому положению по отношению к языческому миру см. ниже. Нас же пока займёт вопрос о собственно палестинском еврействе. Политическое положение евреев в Палестине в эпоху Христа рисуется в следующих чертах. Вавилонский плен и затем персидское и македонское главенство (VI-II в. до Р. Х.) представлялись иудеям Палестины, Египта и Сирии с двух сторон. Одни видели в этих событиях кару Божию Израилю за грехи и прежде всего — за лёгкое отношение к закону. Поэтому для восстановления израильского царства необходимо было, по их убеждению, правильное и ревностное исполнение закона, внимательное самоограждение от всяких чужеземных языческих влияний на религиозные воззрения и обряды, язык, одежду, обычаи, образ жизни. Это — еврейские религиозные националисты, называвшиеся по-еврейски сперва «хасидим», то есть праведные, впоследствии «перушим» (отделённые), а в греческой транскрипции — «асидеи» и «фарисеи». Другие под влиянием политических событий и знакомства с культурными народами-покорителями более или менее примирились с потерей национального государства и вступили с греко-македонянами в культурное общение, надеясь воспользоваться некоторыми из принесённых ими культурных благ без ущерба национальной вере и даже пытаясь привлечь их самих к этой вере. Пока Палестиной владели кроткие и терпимые Птолемеи, перевес принадлежал второй партии; но когда их сменили сирийские Селевкиды, положение дел переменилось. Антиох Епифан (ум. 164) своим гонением на религию Иеговы заставил сплотиться партию закона или хасидимов под знаменем борьбы за национальность к веру.
Блистательные подвиги Маккавеев, заставившие Сирию в 140 г. признать полную политическую самостоятельность Иудеи, сделали хасидимов полными духовными вождями ими освобождённого народа, который, не сознавая всемирно-исторических причин слабости Сирии, приписывал успехи Маккавеев безраздельно им самим и благоволению к ним Иеговы. Упоённые этими успехами, иудейские цари-первосвященники маккавейской (так назыв. хасмонейской) династии рвутся далее, освобождают правоверные иудейские города в Галилее и Перее, а затем завоёвывают и насильственно иудаизируют целые соседние области (Идумею на юге, Самарию и Галилею на севере, поморье от мыса Кармила до г. Рафии на Синайском перешейке). Понятно, каким страшным ударом для иудеев явилось после этого завоевание Иерусалима Помпеем и отдача всей страны в управление президу Сирии. Казалось, уже готовы были вновь наступить Давидовы времена — и вдруг опять «отнялся скипетр от Иуды».
Римское завоевание, как раньше македонское, подействовало на еврейство наподобие электровозбудителя: произошло новое усиление обоих полюсов духовной жизни еврейства — космополитического примирительного и непримиримого фарисейского, первого на окраинах и в диаспоре, второго в Палестине и всего более в Иерусалиме. Объяснить новый гнев Божий с фарисейской точки зрения было не трудно: хасмонеи, цари и первосвященники под влиянием постоянных дипломатических сношений с языческим миром из хасидимов уже к концу II в. превратились в скептических, холодных к закону саддукеев (см.).
Ирод Великий или Старший, правивший Палестиной, с 37 по 4 г. до Р. Х., был полуидумей, полуараб, человек своекорыстный, неискренний последователь закона; он разгромил синедрион при самом своём воцарении, ставил первосвященников из эллинизованной Александрии, строил в палестинских городах и на еврейские деньги храмы Августу, театры и термы. Конечно, такой царь отнюдь не вознаграждал народ за потерю национальной династии; когда после его смерти его сыновья поехали в Рим просить об утверждении за ними его наследства, одновременно туда же явилась депутация иудеев с просьбой не назначать царём ни одного из них, а лучше уж обратить Иудею прямо в римскую провинцию. Но само собой понятно, что непосредственная римская власть с фарисейской точки зрения была ещё худшим беззаконием, чем идумейская.
Между тем, подавляющая сила Рима, охватившего уже orbis terrarum, обратившего в свои провинции Сирию и Египет, который Маккавеям представлялись великими державами, была очевидна; ждать победы над этой силой можно было лишь от помощи свыше. Насчёт той формы, в какой должна была явиться помощь, сомнений не было: это была форма Мессии и мессианского царства (см. Мессия). На Мессии и его пришествии и сосредоточились все национальные, политические и даже личные упования палестинских (и других) евреев, а единственным средством, так сказать, низвести Мессию на землю вожди народа, фарисеи, провозгласили опять-таки ревностное исполнение закона: «Если бы Израиль соблюл, как следует, хоть две субботы подряд, тотчас явилось бы избавлениe», говорится в Мишне.
Итак, с точки зрения того направления, которое было влиятельнейшим в Палестине (особенно в Иерусалиме), главным упованием народа был Мессия; главным делом Мессии было свержение римской власти, а затем установление политического мировладычества Израиля; Мессия должен был явиться в награду за праведность Израиля и быть, конечно, сам идеальным представителем этой праведности; кто ревностно блюл закон, тот приближал для всех пришествие Мессии; кто нарушал его или учил нарушать, тот был преступник перед всем народом, так как он мешал Мессии прийти. Далее: если фарисеи убеждали народ блюсти закон и до поры до времени не подниматься против римской власти, то здесь они «связали неудобоносимое бремя и возложили на плечи народа, а сами перстом своим не хотели его двинуть».
Дело в том, что блюсти закон во всей чистоте было мудрено под римской властью; признание этой власти, платёж подати в фиск кесаря динариями с его изображением, подчинение производившимся с этой целью цензам — все это было, строго говоря, нарушением закона. Понятно, что уже в год первого римского ценза в Палестине, произведённого в 6-7 г. нашей эры президом Сирии П. Сульпицием Квирином, против римлян в воинственной и искренно верующей Галилее вспыхнул бунт и образовалась партия кананитов (по-гречески — зилотов) или ревнителей, ставившая себе целью активную борьбу с Римом, чтобы очистить место для явления Мессии. Действовала она, когда было можно, открытыми восстаниями, а в промежутки — политическими убийствами из-за угла. Этих еврейских боевых анархистов на официальном языке (и фарисеи — в угоду римско-идумейскому правительству) звали кинжальщиками (sicarii) и разбойниками (lestai).
Весьма возможно, что такими зилотами-сикариями были Варавва и два «разбойника», распятые с Иисусом Христом: старейшинам естественно было «наустить народы, да испросят» втайне сочувственного им «Варавву», а зилота-разбойника, всю жизнь занятого мыслью о Мессии, легко могла осенить на кресте вера в Мессию истинного — не такого, какого он ждал, — когда судьба привела его умирать рядом с галилейским Пророком. Не забудем, что один из 12-ти апостолов, Симон Кананит, вышел из рядов зилотов. Внутреннее сочувствие фарисеев зилотским предприятиям мало-помалу переходило в открытое; в войны 66-70 и 132-135 гг. фарисеи являются в первых рядах повстанцев, рядом с лжепредтечами Мессий и лжемессиями (знаменитейший из них был рабби Акиба, провозгласивший истинным Мессией Бар-Кохбу и мучительной казнью поплатившийся за свою деятельность).
Отсюда ясно, что новозаветная проповедь о Мессии должна была представляться фарисейству пагубной ложью. По евангелиям, Спаситель вместо призыва к освободительной войне и к завоеванию Израилем мира учит, что царство Его не от мира сего; что Он царь в том лишь смысле, что всякий, кто от истины, слушает гласа Его (Иоанна 19, 36-37); что царствие Божие не приходит видимым образом, а находится в душах людей (Луки 17, 20-21). Он признает законность подати Кесарю (Матф. 22, 21); открыто объявляя себя Мессией во входе в Иерусалим, тут же, понятным всякому еврею символическим действием, заявляет, что Он царь исключительно мира, а не войны (осел — символ мира, как конь — символ войны), и с негодованием отвергает предложение мировладычества как искушение диавола (Матф. 4, 8-10).
Далее: Мессия есть награда Иеговы праведным за их праведность. А Христос был «друг мытарям и грешникам» (Матф. 11, 19), многократно заявлявший ревнителям закона, что блудницы и мытари предварят их в царствии Божием (Матф. 21, 31) и что Он, Мессия, пришёл как врач к больным, пришёл, чтобы взыскать и спасти погибшее (Луки 5, 31; Матф. 18, 11; Матф. 9, 1 2; Луки 19, 10). При исцелениях своих Он повторял: отпускаются тебе грехи твои, тогда как Мессия фарисейский не прощает — он и права на то не имеет — а судит.
Ещё далее Мессия должен быть сам безупречно праведен; а Христос открыто беседует с женой-самарянкой, ест и пьёт у мытарей (Левия и Закхея), принимает дары блудницы, нарушает субботу и учит её нарушать; виртуозов праведности, фарисеев, Он зовёт слепыми вождями и лицемерами, ставит самарян и хананеев в пример благодарности и истинной, крепкой веры, заявляя, что в Израиле Он такой не встречал (Луки 17, 17-19; Марка 7, 29; ср. Матф. 15, 21-28; Матф. 8-10). Понятно, что с точки зрения фарисейского патриотизма деятельность Христа грозила гибелью всему народу еврейскому, отнимая у него истинного Мессию и отдавая его в руки римлянам (Иоанна 11,48-50). Итак, поскольку Палестина была фарисейской, проповедь Христова и апостолов должна была упасть здесь на (мало сказать — равнодушную) враждебную почву.
Среди саддукеев она могла найти ещё менее сочувствия. Саддукеи, так же как и фарисеи, понимали отношение человека к Богу как формально-договорное: народ должен исполнить закон, Бог за то должен даровать Мессию. Отвергая обязательность раввинских толкований закона и отрицая воскресение, они сводили к minimum'y ревность к исполнению закона, плоды которой должны были пожать только те, кого пришествие Мессии застанет в живых. Вынужденные силой обстоятельств идти на помочах у фарисеев (И. Флавий говорит, что практического значения саддукеи не имели никакого, так как народ не стерпел бы их, если бы они, став у власти, выдумали навязывать ему свои теории), они пользовались своей критикой фарисейских построений главным образом для того, чтобы оправдать в глазах народа свою холодность к закону, истинной причиной которой было просто их маловерие.
Их скептицизм по отношению к самому существу религии был ещё худшей почвой для евангельской проповеди, чем фарисейская ревность не по разуму. По-видимому, гораздо благоприятнее были условия в общине ессеев или ессенов, в устройстве и вероучении которой есть немало довольно ярких аналогий с учением евангелия (главные — общение имений; ср. Деян. 4, 32-35 и роль Иуды Искариота в кружке Спасителя и апостолов; и отвержение клятвы: ср. Матф. 5, 33-37). Однако есть много и резких отличий, решительно подрывающих мнение, будто Спаситель был ессей или ученик ессеев.
Эти отличия сводятся к тому, что ессеи, если отвлечься от некоторых нееврейского происхождения сторон их жизни (особенно их почитания солнца), представляют собой тоже фарисейство, но в превосходной степени: имея несомненно высокоразвитую, истинную мораль (как и лучшие фарисеи — Гиллель, Гамалиил старший, Никодим или Накдимон; см. также Марка 12, 28-34), они в равной мере потенцировали и фарисейскую «внешнюю» праведность. Если фарисей считал себя осквернённым вследствие общения с ам-гаарецом (собственно народ поля, мужичьё; ср. Иоанна 7, 49), то ессея оскверняло общение даже с ессеем же низшего класса (всех классов было 4).
Ессеи носили только орденскую белую одежду, ели, соблюдая едва ли не вечный пост, только за своим общинным столом (по-видимому, вовсе не употребляли вина и мяса), жили и останавливались только в своих орденских помещениях; отвергали брак; соблюдали суровую, грубую внешность, и в частности отвергали умащения маслами. Весь образ жизни Христа шёл наперекор этим требованиям; изречение: «ты-же егда постишися, помажи главу твою и лице твоё умый» (Матф. 6, 17) прямо направлено против последнего из них. Он останавливается в Вифании у Симона прокажённого, у мытарей Левия и Закхея; Его упрекают, зачем ученики Его не постятся (Матф. 9, 14 и пар.), зачем Он пьёт вино (Матф. 11, 19); ученики Его, в том числе Кифа и так назыв. «братья» Его, были женаты (1 Коринф. 9, 5; Марка 1, 30).
Несомненно, если бы Христос когда-либо был ессеем, то с первых шагов проповеди Его исключили бы из общины. Итак, и в ессействе евангелие должно было встретить, наряду с сочувственными, и неблагоприятствующие моменты. История показала, что последние были сильнее: нет указаний, чтобы из ессейства многие обращались в X., и после разрушения храма ессеи слились не с христианами, а с солнцепоклонниками — сампсеями. Таким образом «исполнение времён» по отношению к иудейству заключалось, главным образом, в отрицательном моменте, указанном у апостола Павла: к эпохе явления Христа, после вековых попыток истолковать и исполнить закон во всей его полноте в иудействе должно было созреть убеждение, что своими силами его исполнить и таким образом оправдаться человек не может — не потому (как говорили саддукеи), что смысл закона неопределим, а в силу высоты его требований и слабости повреждённой грехом человеческой воли.
Действительно, было бы несправедливостью думать, что самодовольство фарисея, выведенного в притче (Луки 18, 11-12), было повальным в палестинском еврействе. Живой идеал истинной нравственности, требуемый законом и пророками, жил в народе и не умирал, как уже упомянуто, и в раввинских школах, как ни глушили его предписания законнической внешности; сознание того, что эти предписания иссушают душу и ведут к лицемерию, прорывается в самом Талмуде (мидраш на Есферь говорит: «в мире десять частей лицемерия, и из них девять находится в Иерусалиме»).
В еврействе эпохи Христа (I в. до и I в. по Р. Х.) бродят идеи о первородном грехе, о даровании спасения за смирение, милостью, а не правосудием Божиим (Откровение Варуха); сознание мирового зла и упование на воцарение Божией правды связывается с идеей Мессии, который мыслится как царь не могучий только, но и праведный (Псалтырь Соломонова, Сивиллы эпохи Антония и Клеопатры) в лучшем смысле этого слова. Мелькают идеи о предсуществовании Мессии, не только идеальном, в Божием «совете» (т.е. решении), но реальном (на основании Даниила 7, 13-14); о том, что Мессия имеет обратить язычников к вере в истинного Бога (Сивилла II в. до Р. Х.); что по людским грехам и недостоинству ему придётся много пострадать и даже быть убитым (впрочем, последняя идея, указаний на которую нет в дохристианских памятниках, образовалась, может быть, не без христианских влияний, и мысли об искуплении грехов мира смертью Мессии в еврействе положительно не было).
Самое понятие о первостепенной важности обрядового закона должно было слабеть по мере отдаления от Иерусалима, уже потому одному, что участие в одном из важнейших элементов этого закона — в жертвенном культе — было возможно только в Иерусалиме. Таким образом по мере удаления от Иерусалима поневоле понижались законнические требования от прозелитов (см. ниже, § 5, В), и сами евреи по мере такого удаления становились в сущности только прозелитами; на место обряда поневоле выдвигались требования веры (в Единого Бога Творца) и морали, и тем подготовлялась почва новозаветному учению об оправдании благодатью через веру, споспешествуемую любовью (Гал. 5, 6; Ефес. 2, 8-9), о поклонения Отцу в духе и истине (Иоанна 4, 23), об отмене обязательности Ветхого Закона.
Первоначальная проповедь в Палестине u отношения иyдейства к палестинским иудеям-христианам.
По требованию фарисеев, книжников и (соединившихся на этот раз с своими злейшими противниками) саддукеев-первосвященников Иисус Христос предан был казни, и с Его смертью Его враги успокоились, полагая первое время, что все опасное галилейское движение, поднятое Им, теперь замрёт само собою. Не прошло, однако, и двух месяцев с той Пасхи, в навечерие которой погребён был «обманщик», как его ученики с непонятной для врагов Его смелостью в том же Иерусалиме, в соседстве Голгофы и Гроба, стали проповедовать, что Распятый был действительно Мессия; что Он в течение сорока дней после своей смерти, начиная уже с третьего, многократно являлся им и в Галилее, и преимущественно в Иерусалиме, в истинном, но прославленном теле, ел, пил и беседовал с ними; что в 40-й день Он на их глазах вознёсся на небо, обещав вернуться со славою, как Мессия-Судия живых и мёртвых, и велел им в промежуточное время проповедовать евангелие царствия Божия. Убеждение проповедников в истине всего, что они говорили, было несомненно. Палачи Христа были сбиты с толку; как видно, фарисеям и синедриону вначале просто не верилось, что такая сумасбродная проповедь может иметь успех и до поры до времени они решили игнорировать её. Саддукеи, задетые особенно проповедью о воскресении, несколько раз брали главных проповедников, Петра и Иоанна под стражу запрещали им учить «о имени сём» под разными угрозами, однажды подвергли их бичеванию, но в конце концов отпускали, не добившись даже обещания не проповедовать более. Некоторые, по-видимому, стали и по существу колебаться, и возобладал совет Гамалиила — принять пока, на всякий случай, выжидательное положение (Деян. 5, 34-40). Но вот среди проповедников Евангелия явился Стефан, с величайшим искусством и одушевлением выдвигавший как раз те самые стороны учения Христа, за которые Его преследовали: он учил, что Иисус Назорей предсказал разорение храма и храмового служения и изменил заветы Моисеевы. Приглашённый в синедрион для объяснений, он, воодушевляясь всё более и более, кончил свою речь возгласом: «Я вижу небеса отверстыя, и Сына Человеческого стоящего одесную Бога» (Деян. 7, 56), повторив таким образом, ту самую «хулу», за которую синедрион объявил Христа повинным смерти (Матф. 26, 64). Это было уже невыносимо; наперекор закону, Стефан был тут же — побит каменьями, и иерусалимскую церковь постигло первое прямое гонение, главным деятелем которого явился пылкий фарисейский ученик, молодой Савл; это был уроженец города Тарса, иудей, ученик Гамалиила, слышавший Стефана и присутствовавший при его убиении. Гонение разогнало христиан из Иерусалима по всей Иудее и Самарии и далее и имело следствием основание общин по всей Палестине и даже в Газе и Дамаске. Сами апостолы удержались в Иерусалиме, лишь иногда странствуя оттуда (особенно Пётр) в Самарию, Лидду и пр. по нуждам проповеди и церкви (Деян. 8, 14; 9, 32 след.). Гонение угасло совершенно неожиданным образом. Христианская община в Дамаске с ужасом ожидала Савла, который должен был явиться сюда для её разгрома с полномочиями от иерусалимского синедриона. Савл явился — и стал проповедовать в синагогах, что Иисус есть воистину Мессия и Сын Божий, что он, Савл, сам видел Его по пути в Дамаск и убедился в Его воскресении (как бы ни представлять себе это видение, несомненно, что сам Савл-Павел был убеждён в его полной однородности с прочими явлениями Воскресшего, о которых проповедовали апостолы; см. 1 Коринф. 15, 4-8). Гонение, душой которого был Савл, отныне Павел (Деян. 13, 9), быстро затихло. Между тем проповедь рассеянных из Иерусалима достигла уже Кипра, Финикии и Антиохии; проповедники обращались пока только к иудеям и отчасти к эллинам (в Антиохии); но, по Деяниям Апост., уже в это время Пётр по особому божественному указанию крестил без предварительного обрезания дом сотника Корнилия, за что подвергся упрёкам в Иерусалиме (гл. 10-11). Крупный успех проповеди эллинистам в Антиохии (где, по Деян. 11, 26, обращённые впервые стали называться христианами) побудил апостолов в Иерусалиме отправить туда как бы для ревизии Варнаву, а тот пригласил к себе Савла (или Павла) из Тарса, куда его укрыли, чтобы переждать раздражение против него иудеев. Это было уже в начале 40-х годов первого века, при императоре Клавдии и последнем царе иудейском Ироде Агриппе, объединившем на недолгое время (41-44) в своих руках царство Ирода Старшего. Этот царь в угоду иудеям поднял второе гонение в Иерусалиме, жертвой которого пал апостол из двенадцати, Иаков Зеведеев, брат евангелиста Иоанна; Пётр был взят под стражу, но спасся чудесным образом. О дальнейшей деятельности апостола Павла см. соотв. ст. Подробных сведений о дальнейшей судьбе палестинской церкви у нас нет; известно только, что иерусалимская церковь продолжала беспрепятственно развиваться, приблизительно в 58 г. считала своих членов тысячами (Деян. 21, 20) и продолжала держаться Моисеева обрядового закона; некоторые из её членов даже считали обрезание обязательным для христиан из язычников; это повело к апостольскому собору, на котором было определено, что язычники должны лишь воздерживаться от идоложертвенного, удавленины, крови и блуда (некоторые редакции Деян. Ап. добавляют: и не делать другим, чего себе не желают), а обрезание необязательно. По-видимому, иудеи в Палестине, как и вне её, не имея средств и власти прямо вредить церкви, старались интриговать против неё у римских властей и то, видя её ревность к отеческому закону, не слишком усердно. Грех непризнания и распятия Мессии иудеохристиане готовы были признать грехом по неведению, почему обвинение в нём не слишком задевало иудеев. Глава иерусалимской общины, ап. Иаков, «брат Господень», пользовался у большинства даже суеверным уважением и звался у самих иудеев праведным. Положение дел переменилось в 60-х гг., когда руководство народным движением перешло к «зилотам»: проповедуя своего Мессию, пришедшего или грядущего, они видели вредную помеху себе в христианах, не признававших иного Мессии, кроме своего Иисуса Назаретского, и глухих ко всем зилотским воззваниям к политическому возмущению. Весьма вероятно, что и убийство Иакова, брата Господня, было внушено первосвященнику Ганану II не столько его саддукейством, сколько желанием угодить зилотам, сила которых в это время была уже очевидна. Все позднейшие восстания иудеев, при Нероне и Веспасиане, Траяне и Адриане, сопровождались яростными гонениями на христиан, и самым лютым из них было гонение при лжемессии Бар-Кохбе. Подробности этих гонений неизвестны. Помимо зилотства, иудеи преследовали отныне христиан не прямо, а при посредстве языческого общества и властей, продолжая, в сущности, ту же политику, которую начали преданием самого Христа на суд римского прокуратора.
Христианство и Римская империя
|
| Эту статью следует викифицировать. Пожалуйста, оформите её согласно общим правилам и указаниям. |
Причинами превращения Римской империи из языческой в христианскую были, с одной стороны, превосходство христианского учения, явившегося как в своих положительных, так и в своих отрицательных чертах венцом развития религиозно-философской мысли тех времён, с другой стороны — внутренняя и внешняя подготовленность языческого мира к его восприятию. Самое превращение состоялось медленно, в течение нескольких столетий; мы различаем в нём следующие эпохи:
- эпоху зародышного развития Xристианства в Римской империи под сенью иудаизма, до еврейского восстания и второго разрушения иерусалимского храма (первое полустолетие после смерти Спасителя);
- эпоху гонений и в то же время открытого распространения христиантсва до признания его равноправной религией Константином Великим, с подразделением её на:
- эпоху перевеса христианства и разрушения язычества (от Константина Великого до шестого века).
Во всех названных периодах следует различать:
- политическую и культурную историю христиантсва,
- историю развития христианских догматов в борьбе с ересями и
- историю христианской литературы
Другими словами, чисто историческую, богословскую и литературно-историческую точку зрения.
Внутренняя подготовленность языческого мира к восприятию христанства
Внутренняя подготовленность языческого мира к восприятию X. обусловливалась тремя факторами:
- развитием языческой религии,
- развитием философской спекуляции и
- развитием науки.
Первый период. Зарождение христианства в Римской империи
Χ. под сенью иудаизма при Клавдиях и первых Флавиях, приблизительно до воцарения имп. Домитиана (80 г. по Ρ Χρ.). Здесь нашему рассмотрению подлежат:
- внутренняя жизнь христианских групп и общин;
- их внешняя жизнь, то есть история их отношения к римским властям;
- история христианской литературы за этот период.
Второй период. Эпоха спорадических гонений,
Второй период. Эпоха спорадических гонений, от Домициана до смерти Александра Севера (80-235). В эту эпоху X., окончательно порвав всякую связь с иудаизмом, делается, как таковое, предметом внимания не только римских властей, но и римского общества. Мы будем поэтому различать в настоящем §
- внутреннею жизнь христианских общин и христианской церкви, оставляя в стороне чисто богословские вопросы (развитие обрядности и догматов и ереси),
- отношение к X. римского общества и
- отношение к X. римских властей;
- история христианской литературы за этот период.
Третий период: эпоха универсальных гонений
Третий период: эпоха универсальных гонений с целью разрушения христианской церкви, от смерти Александра Севера до единодержавия Константина Великого (235-325). Удерживая схематизацию предыдущего §, мы и здесь будем различать:
- внутреннюю жизнь христианской церкви,
- отношение к X. римского общества,
- отношение к нему римских властей и
- историю христианской литературы нашего периода.
Четвёртый период. Эпоха перевеса X. над язычеством
Четвёртый период. Эпоха перевеса X. над язычеством и постепенного искоренения последнего, от Константина Великого до Юстиниана. Так как в эту эпоху X. и язычество меняются ролями и предметом гонений (за исключением краткой реакции при Юлиане Отступнике) делается последнее, то историю отношений к X. римского общества и римских властей в это время читатель найдёт в статье Язычество.
Христианское вероучения в первые три века существования христианской церкви.
Приступая к изложению общего хода церковной догматической мысли в древней церкви, необходимо указать, в каком смысле, с православной точки зрения, можно вообще говорить об «истории догмата» или «истории вероучения». Православная церковь верует, что Христом и Его апостолами преподано всё, что нужно знать человеку для благоугождения Богу и спасения души, и что полное, правильное понимание преподанного всегда было обеспечено для церкви руководительством Св. Духа и всегда существовало. А так как правильное понимание может быть только одно, то и православная вера не сокращалась, не расширялась и не менялась в своём содержании, поскольку последнее носит догматически обязательный для верующего характер; церковь в разные времена своего исторического существования, устами различных пастырей, учителей и соборов лишь различными словами или терминами формулировала свои догматы. Эти различные формулировки обусловливались необходимостью оградить вероучение от возникавших по временам неправильных толкований или пониманий его отдельными лицами, так назыв. еретиками; по содержанию же все они тождественны.
Таким образом, если о том или другом пункте вероучения церковь известной эпохи не высказывается вовсе, то не потому, чтобы она этого пункта вовсе не знала и не исповедовала, а потому, что говорить о нём, за отсутствием недоумений и разногласий, было незачем. Если тот или иной мыслитель излагает известный пункт догматического учения (т.е. учения, данного в Откровении как необходимое для спасения души) не в тех словах, какие признаются церковью за образцовую формулу догмата, то мы должны или интерпретировать его формулу согласно с церковной, или признать данного писателя еретиком, хотя бы общеобязательной церковной формулы в его времена вовсе не существовало. В основе такого общего воззрения с философско-психологической стороны лежит убеждение, что понятие и слово не одно и то же. Понятие «единосущие», напр., могло существовать раньше, чем изобретено было слово «единосущный»; могло быть время, когда с этим же самым словом соединяли другой смысл, чем какой потом за ним закрепила церковь; но это не мешало церкви исповедовать во все времена то учение, которое потом она условилась выражать словом «единосущный». С богословской стороны это воззрение покоится
- на мысли, что Дух Святый во все времена действовал в церкви, и
- на том, что правильная вера необходима для душевного спасения;
Cледовательно, думать, что тот или иной догмат до такого-то собора по содержанию не существовал или понимался церковью иначе, чем определено на соборе, значит думать, что Дух Святый попускал христиан до неведения или заблуждения, при котором невозможно самое спасение.
Исторически церковь оправдывает свой взгляд, указывая:
- на то, что древняя церковь не признавала за собою сил и права развивать догматы по существу и
- всегда считала себя в праве анафематствовать еретиков минувших времён, даже если при жизни их почему-либо не судили и не осудили;
- на то, что далеко не все догматы вообще подверглись общеобязательной формулировке вселенского собора, что, однако, не мешало и не мешает им существовать (число таинств определено на Востоке и на Западе в XII веке одинаково и независимо).
В зависимости от такого взгляда, консервативное православное богословие вовсе не говорит об «истории догмата» как такового, а лишь об «историческом изложении догматов» или об «истории догматической формулы ». Далее, православная церковь принимает, помимо вечной и всегда себе равной догматики, ещё обширную область богословского мнения по всем вопросам теоретического X., на которые Откровение и предание ясных ответов не дают. Тут возможно и вполне законно действительное разногласие, но зато и окончательного общеобязательного решения здесь не может быть, и для душевного спасения его не нужно.
Западноевропейская наука и с нею некоторые православные писатели (напр. покойный Вл. С. Соловьёв) смотрят на дело иначе, допуская в церкви догматическое развитие в строгом смысле этого слова. Теория этого развития принимается одинаково и католичеством, и протестантством, но излагается этими лагерями не одинаково. Исповедующие её православные писатели примыкают к католической её формулировке, писатели неверующие — к протестантской. Как богословская теория, она впервые (1849 г.) была формулирована перешедшим в католичество протестантом Ньюманом с целью оправдать все те пункты католического учения, которые ставились ему на счёт протестантами, как новые. Ортодоксальные протестанты объясняют при её помощи именно эти новые или кажущиеся им новыми в католичестве учения; крайние заставляют при её помощи создаваться почти из ничего всю христианскую догматику путём мифологизации (Штраус) или филиации идей (Баур).
Католики начали со слабо опасливого отношения к этой теории, но скоро перешли к восторженному, так как она давала возможность оправдать несомненно новые даже для католичества учения, напр. о непорочном зачатии (отвергаемом величайшими католическими авторитетами — Фомой Аквинатом и Бонавентурой). Ультрамонтане излагают эту теорию так: вся сумма догматов вверена была целиком церкви, но не сразу, не всеми и не всегда сознавалась. Отдельные догматы проявлялись сперва в виде мнений, постепенно развивались в адекватную своему содержанию формулу путём строгого умозрения учителей церкви, авторизовались апостольским престолом и таким образом становились из божественных — церковными, из материальных (догмат in potentia) формальными (догмат in re). Католики-либералы учат, что руководимая Духом Святым церковная мысль не только выясняла постепенно догматы, данные вначале, но и открывала новые и даже противные старым догматические положения, авторизуемые затем апостольским престолом; такова, по их мнению, естественная судьба всякого догмата, и такое развитие они даже считают признаком живой церкви (к этой последней формулировке примыкает Вл. Соловьёв).
Так как древняя церковь отвергала догматическое развитие, то, очевидно, эта теория в числе других католических нововведений и противных древности учений должна оправдывать сама себя, то есть сама она должна себя признавать за догмат, не сознававшийся и даже отвергавшийся церковью до половины XIX в. Еретиком, с точки зрения этой теории, может считаться лишь лицо, отступившее от сознанного уже в церкви, то есть формулированного и надлежаще авторизованного догмата; неведение или погрешность в догматах до того, как они станут «церковными», душепагубными не признаётся. По существу, и православное, и неправославное воззрение допускают вполне объективное изложение фактической стороны дела, так как в конце концов освещение этих фактов сводится к вопросу: возможно ли тождество понятий при разности слов? — вопросу, который должен быть решаем уже не исторической наукой.
Христианское учение вышло из берегов одной вековой религиозной стихии, чтобы перелиться в другую; первую, иудейство, оно признало своей колыбелью — вторую, язычество, оно стремилось подчинить себе, вытеснить, заменить собою. Понятно, что при таком положении дела внешнее самоопределение X. должно было предшествовать внутреннему: X. прежде всего должно было точно отличить себя от всего, что не оно, чтобы предотвратить обратное впадение в иудейство или заглушение ростков евангельского семени примятой, но не истреблённой языческой сорной травой. Формальное решение давалось без труда: X. сознавало себя откровенной религией Бога-Творца и Спасителя; итак, всё, что не входит в это (писаное и неписаное) откровение, для X. (как для религии) не нужно; всё, что ему противоречит, ему враждебно.
Следовательно, практически задача сводилась к определению объёма признаваемого X. Божественного Откровения, а в частности выступали вопросы:
- об относительном весе иудейского и специфически-христианского Откровения и об отношении Откровения
- к естественным религиям,
- к личному религиозному творчеству и
- к разуму и его высшему проявлению — науке.
В пределы настоящей статьи не входит подробное изложение вопросов о том, как и когда сложились принятые в церкви решения; мы здесь представим лишь самые эти решения и укажем попутно главные памятники и главные лица, участвовавшие в их выработке.
Отношение церкви к иудейству и к Ветхому Завету
Отношение церкви к иудейству и к Ветхому Завету приблизительно к 140 г. определилось следующим образом: догматическое значение получило Послание к Евреям, где проводится взгляд, что Ветхий Завет и как Писание, и как факт есть откровение истинного Бога, но что в нём же самим Богом сделаны ясные указания, что значение его — лишь временное; ныне, с пришествием Сына, Ветхий Завет как закон и как обряд отменён, объявлен «изветшавшим», отслужившим своё назначение. Взгляд, тождественный с сейчас изложенным, находим у св. Юстина мученика в диалоге с Трифоном Иудеем (записан ок. 150 г.). Вечный, непреходящий смысл Ветхого Завета церковь находит в его пророчествах и прообразах; поэтому она выдвигает в нём на первый план книги пророков и исторические отделы в противоположность евреям, для которых на первом месте стояло всегда Пятикнижие закона. Это — православный центр. Православная правая представлена так наз. назареями; они не считают закон и обрезание обязательными для спасения, по крайней мере для христиан из язычников; исповедуют бессеменное зачатие Христово; апостола Павла признают за истинного, равноправного двенадцати, апостола; но, будучи по рождению иудеями, они продолжают исполнять закон Моисеев, насколько это возможно, из почтения к преданию отцов и косо смотрят на христиан-иудеев, отстающих от «законной праведности» и не обрезывающих своих детей. Ещё далее вправо стоят еретики-евиониты (обличаемые, между прочим, в посланиях св. Игнатия Богоносца): они считают обрезание необходимым для спасения всем и каждому, Христа считают хотя Мессией, но простым человеком и сыном Иосифа, в апостоле Павле видят вредного лжеапостола. На православной левой видим авторов послания Варнавы и послания к Диогнету. Тут признаётся, что Ветхий Завет дан Богом истинным, но все его еврейское понимание и исполнение есть заблуждение. Бог не только теперь не хочет, а никогда не хотел обрезания по плоти, жертв животными и плодами земными и т. д. Под запрещёнными для употребления в пищу животными Бог разумел различные грехи, под жертвами — дух сокрушён и т. д. Жертвы еврейские, как и языческие, показывают грубость понятия о божестве, будто бы нуждающемся в человеческих приношениях. Ещё далее влево встречаем еретиков-маркионитов: они учат, что не только иудейское понимание Ветхого Завета неугодно Богу истинному, но и самый Бог, давший этот завет — иной, низший бог, не тот, что открылся в Завете Новом. Из канона для маркионита отпадает не только Ветхий Завет, но и большая часть Нового: кодексом истинного Откровения признаётся только искажённое евангелие Павлова ученика, Луки, и десять посланий ап. Павла (исключены послания к Тимофею, Титу и Евреям).
Относительно истории этих партий и выработки этих взглядов заметим только, что построения на этот счёт тюбингенской школы (см.) должны быть по меньшей мере сильно ограничены. Если к началу II в. существовали все четыре евангелия, если большая часть литературы, которую Баур считал примирительной и псевдонимной, оказывается подлинной, то, очевидно, контрасты между Павлом и Петром или Иаковом никогда не были резки; «примирительных» взглядов, оказывается, держались они сами. А это заставляет, в свою очередь, признать, что данные Павлова универсализма лежали в проповеди самого Христа; ибо иначе едва ли двенадцать апостолов с лёгким сердцем бросили бы учение Учителя, чтобы идти за вчерашним фарисеем и гонителем христиан. Универсалистические изречения евангелий Луки и Иоанна (впрочем, подобные им есть и у Матфея, и у Марка) не «приписаны» Христу, а действительно принадлежат Ему.
Отношение христианства к языческим, естественным религиям
По отношению к языческим, естественным религиям X. унаследовало иудейский взгляд: Бог истинный есть лишь Один, Творец мира; итак, всякая религия, исповедующая бога-нетворца, есть религия ложная и дело демонов — или в том смысле, что демоны сами, являясь людям и вселяясь в идолов, обманом довели людей до служения себе как богам; или в том смысле, что они внушили падшему человечеству ложное представление о божестве и довели его до почитания вместо Творца тварей или даже созданий демонами направляемого воображения (первое представление преобладает, но за второе, как кажется, стоит ап. Павел — Римл. 1, 18 след., 1 Коринф. 8, 4 и 10, 19 след.). Но, объявляя все религии, кроме ветхозаветной, завоеваниями демонов в падшем человечестве, церковь столкнулась с вопросом: откуда же взялись в этих религиях представления и учения, сходные с богооткровенными (потоп Девкалиона, понятие о Едином Высшем Демиурге, о явлении богов на земле в виде людей, о конце мира через всемирный пожар)? Ответ её был: эти учения у греков суть или заимствования от евреев, или глухая память о первоначальном откровении, общем всему человечеству. Итак, частицы истины есть в языческих религиях, но лишь постольку, поскольку эти религии соприкасаются с христианским откровением (в этом отношении полной противоположностью X. явился языческий неоплатонизм, признавший откровение источником истинной философии, но исключавший из области его как раз откровение христианское: Порфирий видел откровение божества вместо христианского Писания в оракулах; Ямвлих и Юлиан Отступник искали тайного самооткровения Божества в мифах всевозможных религий, кроме X.). Отсюда ясно, что в них нечего искать каких-либо откровений в дополнение к Библии и евангелию; важно для христианина не столько содержание этих истинных положений в язычестве, сколько самый факт их существования, дающий некоторый ответ на недоумение: неужели милосердный Бог оставил всё дохристианское человечество в беспросветном мраке?
Отношение к личному религиозному творчеству
По отношению к личному религиозному творчеству вопрос ставился для церкви так: возможны ли в послеапостольское время пророки, приносящие новые откровения, и если возможны, то как их отличить от лжепророков? Церковь отвечала: апостольский век был исключительным веком откровения, в который сообщено было всё, что нужно знать для спасения. Всё писанное после них неизмеримо ниже; пророки-догматисты в будущем невозможны. Словом, в разделке с языческими религиями церковь ограничила Ветхим и Новым Заветами область писанного откровения для прошлого; в разделке с личным религиозным творчеством, стоявшим перед нею главнейше в виде гностицизма (см.), она ограничила теми же двумя Заветами область писанного откровения и для будущего. Но гностицизм редко выступал открыто; черпая элементы для своих построений из всевозможных философий и мифологий (помимо собственной фантазии), он стремился выдать их в свет под флагом тайного апостольского предания. Итак, церковь должна была отделить подлинное апостольское предание от подложного; отсюда понятно, как важно было для неё установить новозаветный канон (ветхозаветный взят был от иудейства). Подлинность апостольских писаний удостоверялась для церкви иерархическим преданием, восходящим непрерывной цепью к самим апостолам; таким образом, догматический вопрос о достоинстве тех или других литературных памятников, как сокровищниц новозаветного откровения, совпадал с историко-литературным — о подлинности их апостольского происхождения. Поэтому и полемика с гностицизмом сводилась к указанию на то, что апостольское происхождение гностических учений не доказано и недоказуемо, а противоречие или новаторство их по отношению к подлинно апостольским памятникам очевидно; в этом их лучший суд, избавляющий церковь от необходимости пускаться в их философский анализ и критику (Ириней). Отвергнув апостольское происхождение гностических учений, церковь указывала, далее, их истинные источники в несогласных с откровением мифах и философии и тем довершала свою критику (Ипполит). Иной вид религиозного творчества представляют собою пророки как вдохновенные вестники гнева или милости Божией, прорицатели, обличители; такие будут возможны всегда. Но по отношению к ним надо помнить текст 1 послания Иоанна: «не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть». Если пророк говорит в исступлении, обнаруживает неевангельские нравственные понятия (немилосердие к падшим, преувеличенный аскетический дух, дикую жажду мученичества), или говорит не от имени Бога-Творца и Иисуса Христа во плоти пришедшего, или если в его вещаниях сквозит своекорыстие, или если дела его расходятся со словами — это лжепророк («Учение 12-ти апостолов», гл. XI). На таком базисе церковь отразила возникшее во втором веке монтанистское движение, пытавшееся удержать в церковной жизни во что бы то ни стало харизматические должности апостольского века, бессознательно заменяя истинное пророческое вдохновение — наитие Духа Святого — болезненным или искусственным экстазом, заимствованным у фригийских жрецов-энтузиастов (см. Монтанизм).
Отношения откровения к разуму и науке человеческой
Едва ли не самым важным по своим последствиям актом церковной мысли II-III вв. была установка отношений откровения к разуму и науке человеческой. Главное назначение человека на земле — спасти свою душу; для спасения души надо веровать, и истинно веровать; апостолы и христиане первых поколений были большей частью люди неучёные, между тем они были образец истинной веры и несомненные святые (т.е. спасённые). Напротив, учёный и интеллигентный круг в большинстве своих представителей смотрел на евангелие свысока, как на «безумие» (1 Коринф. 1, 18 след.) и суеверие. Отсюда в церкви должно было явиться мнение, что для спасения души развитой разум и наука не только не нужны (ибо вера возможна и без них), а даже вредны, так как внушают умственную гордость и затрудняют смиренное принятие откровенной, превышающей разум «Божией премудрости» (1 Коринф. 1, 24).
Сам апостол Павел не ответствен за этот взгляд: по его мнению, не «мудрость земная» сама по себе отвращает от евангелия, а нравственная глухота, обращающая лишь на службу себе земную мудрость («слово крёстное юродство погибающим », которые «мнящеся быти мудрыми, обезумели» [Римл. 1, 22], а «призванным, эллинам и иудеям, Христос — Божия Сила и Божия премудрость»; см. всю 1 главу первого послания к Коринф.); но взгляд этот несомненно был; он засвидетельствован и язычниками (Цельз говорит: «христиане твердят всем и каждому: не исследуй, а веруй; мудрость мира есть зло, а хороша глупость» и т. п.), и христианами (Климент Александрийский говорит: «многие шарахаются прочь от эллинской философии, точно дети от буки, боясь, что она совратит их с истинного пути»).
Когда эти строки писались и даже ранее, правота взгляда апостола языков была доказана тем, что в церковь вступил ряд лиц развитых, образованных и талантливых не менее язычника Цельза или гностика Валентина и доказавших своими писаниями, что образование само по себе не приводит ни к неверию, ни к ереси.
Эти люди были философы-апологеты:
Они заметили, что хотя христианская проповедь имеет вовсе не философскую форму, но ставит и решает те же самые вопросы:
- где причина и цель мира?
- откуда зло?
- к чему назначен человек и что он должен делать?
- что ждёт нас за гробом?
— которыми искони задавалась философия.
Но философия была уделом избранных и крайне редко давала своим адептам нравственную крепость, спокойное убеждение, что я знаю, что я и что я должен делать. А евангелие было всем доступно, и его принятие действительно вело к нравственному перерождению. Отсюда апологеты выводят, что Xристиантство есть истинная, Богом открытая философия, открытая потому, что разум человеческий оказался не качественно непригоден, а количественно слаб для решения своих высших запросов; содержание откровения, таким образом, по существу рационально.
Если люди не могли найти сами это содержание, то главным образом потому, что человеческий разум был повреждён грехом; что это так, ясно из того, что ближе всего подходили к истине философы, меньше всех грешившие (Сократ). Как в языческих религиях, так и в учениях философов есть крупицы истины, и не только вследствие заимствований у Моисея, но и в силу однородности разума человеческого разуму божественному: всем людям внедрено «семя Слова» божественного (sperma logou emphyton; ср. учение о создании человека по образу Божию).
Всё предлагаемое в христиантстве согласно с разумом, и наоборот, всё истинно разумное в язычестве согласно с христиантсвтом; Сократ и Гераклит были христианами до Христа, Платон был аттический Моисей. Если не всё кажется разумным в христиантстве, то это обман демонов: в высшем смысле разумно всё, и задача богословской науки — вскрыть эту высшую разумность на пространстве всего откровения.
Что это так, доказывается пророчествами о чудесных, то есть будто бы неразумных событиях. Неразумное не может быть реальным: если эти пророчества сбывались (Христос воистину родился от Девы), то это знак, что они были разумны в высшем смысле слова. Кажущаяся неразумность тут даже неизбежна, ибо предсказание чудесного события есть чудо само по себе: ход вещей, разумный в низшем смысле слова, может предузнать и обыкновенный человек.
Этими мыслями апологеты создавали церковный гнозис, или методику православного богословия, так как ими устанавливался принцип, что философия вообще приложима к религии, а совершённая философия тождественна с нею; создать такую философию есть высшая задача для христианского мыслителя.
Откровение может и должно быть формулировано при помощи категорий разума, философскими терминами (принять это положение было тем легче, что уже ап. Иоанн счёл возможным для изложения учения о Сыне Божием взять платоновско-филоновский термин — Логос).
Однако, приступая к такой работе, богослов (это слово создано апологетами) должен постоянно контролировать себя откровением; если ему не удастся найти формулу, сохраняющую за философскими терминами их всегдашний научный смысл и вместе с тем точно отвечающую содержанию веры, то он должен признать свою частную неудачу, свою слабость, неумелость, и только если выяснится, что наши философские понятия неприложимы к содержанию веры без искажения его, то, значит, надо реформировать самую философию. Кто поступит обратно и станет ломать самое откровение, чтобы подогнать его под мерку того, что ему представляется или в философии считается неизменным и неизбежным для разума понятием, — тот еретик и должен выйти из церкви, так как он поставил свой ум выше откровения и выше учения церкви.
Таким образом церковь ещё на заре своего существования приняла все меры к охранению вверенного ей сокровища веры от всевозможных искажений и вредных воздействий со стороны окружающих духовных стихий: не отвергая огулом ни одной из них, она поставила своё откровение как мерку их истины и лжи, их угодности или неугодности Богу. Вопрос о том, выдержала ли церковь на деле свою точку зрения или же чуждые элементы мало-помалу просочились в неё, модифицировали, даже вытеснили первоначальное содержание веры и, став на его место, aut bona, aut mala fide стали провозглашаться самой церковью как её откровение, — есть интереснейший и важнейший вопрос истории христианского вероучения; отвечать на него с достаточной доказательностью может только соответственная наука в полном её составе.
В протестантской, мало верующей и неверующей науке распространён взгляд, что церковь своего принципа не выдержала, что её вероучение, организация, её догматы, таинства, обряды представляют из себя затяжную форму эллинизации христианства, как гностицизм представлял молниеносную её форму. Знакомясь с аргументацией этого взгляда, необходимо помнить, что для её убедительности важно не количество внешних черт и слов, перенесённых из языческих культов в христианский: нужно доказать, что эти черты перенесены с сохранением их языческого смысла, чуждого первоначальному христианскому вероучению. Несомненно, что X., будучи внутренним перерождением миpa, менее всего было и хотело быть его реформой в буквальном смысле слова, то есть изменением во что бы то ни стало его внешних форм.
Напротив, церковь стремилась по возможности меньше ломать снаружи, но по возможности всё наполнять своим, новым, внутренним содержанием. Как X. не боялось обращать вчерашние языческие храмы в свои церкви, так оно не боялось и других внешних заимствований. Но если мы приглядимся к бесчисленным пунктам сходства, то увидим, что или сходство чисто внешнее, или данное воззрение или учреждение обще язычеству не только с позднейшей, а и с древнейшей церковью и, следовательно, с точки зрения верующего, относится к тому «рассеянному слову истины», которое уже апологеты находили в языческом мире.
Для протестантской гиперкритики, строящей себе своего Христа и своё первоначальное X., совершенно убедительно указание, наприм., на то, что воззрение на евхаристию как на духовную пищу, дающую вкушающему бессмертие, мы не находим «раньше, чем в четвёртом евангелии». Для православного же, для которого «подлинное» X. тождественно с новозаветным, это доказывает, что «воззрение» это проповедано самим Спасителем; если нечто сходное есть в язычестве (надписи на пеленах мумий «он ест Бога», отождествление Диониса с жертвенным животным, которое участники оргий разрывали и съедали, чтобы слиться с существом бога, и т. п.), то, значит, тут было в язычестве как бы предчувствие истины. Если целитель Асклепий и некоторые другие боги звались в язычестве «спасителями» и «человеколюбцами», если эллинский культ душ представляет множество черт, тождественных с православными обрядами погребения и поминовения усопших, если православное «богоявление» зовётся точь-в-точь как один из праздников Диониса (Epiphania), если самый термин «таинство» взят без перемены с языческих «мистерий» (mysterion, teletai) — то тут заимствование идёт не дальше слов и форм, не дальше, чем в заимствовании языческого здания под христианскую церковь.
И Христос есть «Спаситель», но Он спасает не от того, от чего спасал Асклепий, и иным путём. Эллины чтили и поминали умерших, чтобы они не напоминали о себе живым, не пугали и не вредили (по кр. мере первоначально), а христиане — чтобы поддерживать общение любви между живыми и умершими, как между церковью земной и небесной и т. д.
В иных случаях недостаточное знакомство или, лучше сказать, слабость чутья инославных учёных к смыслу особенно восточного веровоззрения доводит их здесь до грубых ошибок, тем более, что постоянно надо различать церковное от вульгарно-христианского понимания дела; последнее нередко впадало в действительное язычество и магизм и сама церковь объявляла его тогда двоеверием и суеверием. Но только глубокая неспособность вжиться в восточное воззрение могла навести, например, Штрауса на мысль, что зачатие Спасителя от Духа Святого однородно с языческими мифами о любовных похождениях богов. Что касается эллинизации христиантсва в смысле подчинения его греческой философии, то тут довольно заметить одно: последствием такого подчинения должна бы была явиться рационализация насквозь всей догматики (ибо античная философия вообще и воспринятая церковью в частности была, как мы видели, в основе рационалистична); между тем, те же протестанты и неверующие находят, что догматика вселенских соборов насквозь «иррациональна» (православный скажет, что она превосходит разум, сверхрациональна).
Апологеты узаконили философскую, а с ней и вообще научную работу в церкви: Климент Александрийский дал этюды по православному богословию, Ориген дал первую цельную систему. Одновременно началась разработка двух основных догматов теоретического богословия:
- о Троице и
- о Богочеловеке,
составлявшая главный труд церковной мысли в эпоху вселенских соборов. Первый был формулирован окончательно на Втором Вселенском соборе (см. Троица, Монархиане, Арианство, Единосущие); над вторым догматом работали соборы с третьего по шестой (см. Несторианство, Монофизитство, Монофелитство и Христос).
См.также
- Зарождение христианства в Палестине
- Зарождение христианства в Римской империи
- История христианства в Римской империи
- История христианства в Средней Азии
- Раннехристианская литература
Литература
- Сильвестр, «Опыт православного догматического богословия с историческим изложением догматов» (5 тт.).
- Из протестантских сочинений по истории догмата вообще:
- Католические сочинения:
- Dion. Petavius, «De theologicis dogm.» (4 т.);
- С либерально-католической точки зрения
- Kuhn, «Ehrenrettung des Dionysius Petavius und der katholischen Auffassung der D ogmengeschichte» (в «Theol. Quartalschrift», 1850);
- F. J. Zobl, «Dogmengeschichte der katholischen Kirche» (1865);
- Klее, «Lehrbuchder Dogmengeschichte» (1837);
- Möhler, «Symbolik» (9 изд., 1884);
- против негo Baur, «Der Gegensatz des Katholicismus und Protestantismus».
- Об отдельных пунктах вeроучения и учителях см. литературу особенно в «Патрологии» Bardenhewer’a, под соответственными графами.
- Lib.Ru: Христианство и библейская литература и публицистика
